И даже небо было нашим - Паоло Джордано

на ощупь, потому что газ обжег нам глаза. Затем нас собрали всех вместе. На тех, кто пытался оказать сопротивление, надели наручники, даже на Эмму, а вот на Данко и на меня не стали, поняв, что не стоит зря утруждать себя. Мы смотрели, как рабочие в защитных касках и светоотражающих жилетах взялись за очередную оливу; теперь они действовали совершенно спокойно, даже с каким-то жутким эксгибиционистским удовлетворением уничтожали деревья у нас на глазах.

Представь себе рощу вековых олив. А теперь представь на ее месте ровную площадку с вывернутыми пнями и обрубками стволов. Так это выглядело утром, после долгих часов работы бульдозеров. Карабинеры заметили Берна в жилище, которое он устроил себе в кроне оливы, с сохнущей на ветвях одеждой, навесом от дождя и системой блоков и ведер для доставки воды. Это их не впечатлило, они бросили слезоточивую гранату, чтобы отогнать Данко и Джулиану, которые затем, не теряя самообладания, под аплодисменты направились к нам. Но дерево рабочие не тронули: решили, видимо, оставить его на потом. Возможно, задумали торжественный финал.

Несколько дней спустя Берн рассказал мне, каково это было: смотреть на массовое убийство сверху, видеть, как макушки олив склоняются одна за другой. Он сказал, что вначале плакал, прижимая к груди тетрадь, а потом перестал: грусть ушла, ее место заняла ярость. Какая-то новая ярость, раньше он такой никогда не испытывал. Она не была обращена против тех, кто уничтожал деревья, или против карабинеров, применивших газ, а против чего-то более масштабного и отвлеченного, чьими жертвами были в том числе и пильщики деревьев, и карабинеры. Сверху, с высоты громадной оливы, ему не видны были люди, пилившие стволы. Он видел только, как исчезают кроны деревьев, как будто их поглощает нечто невидимое, некое абсолютное зло.

Был почти полдень, когда Берном, наконец, заинтересовались. Уставшим, раздраженным рабочим уже было не до смеха, они мечтали только об одном: вернуться домой и смыть с себя следы преступления. Оставалось ликвидировать последнее дерево. Карабинеры приказали Берну спуститься. Иначе они сами залезут к нему наверх и арестуют его. Берн не реагировал. Они повторяли свои угрозы, но он так и не ответил, словно к нему обращались на чужом языке. Карабинеры быстро сообразили, что тут ничего нельзя сделать, и стали совещаться, кому из них лезть наверх; в итоге полезли двое, пустив вперед спортивного паренька из рабочих. Когда они оказались на близком расстоянии от ветки, где сидел Берн, он вскарабкался выше, невесомый, точно паук. Они уже почти добрались до него, но тут он переместился дальше от ствола, сжимая коленями ветку, еще более узкую.

На конце ветка была такой тонкой, что не выдержала бы даже ребенка. Там, где сидел Берн, она изогнулась под его тяжестью. Он смотрел на своих преследователей, не произнося ни звука, но было ясно, что он хочет им сказать: «Еще чуть-чуть – и ветка обломится». До земли было метров двенадцать. Мы все стояли и смотрели. Кто-то зааплодировал, многие выкрикивали его имя: «Берн, Берн, Берн!»

Карабинеры занервничали. Те, кто был внизу, приказали тем, кто был на дереве, заставить Берна отползти назад, иначе он разобьется. Они передали ему этот приказ, но он не послушался, и их охватила паника. Они с большой осторожностью проделали обратный путь, стараясь не задеть ни одного листика. Берн оставался на оконечности ветки, пока второй карабинер не ступил на землю. Он победил. Мы победили. Многие на радостях стали обниматься. А я так и стоял, глядя на Берна, и увидел, как он оторвал руку от ветки, чтобы схватиться за нее немного дальше, и она не выдержала этого легчайшего колебания, как будто дерево все это время боролось вместе с Берном, силы которого были на исходе.

Берн перекатился на спину и, прежде чем рухнуть в пустоту, успел уцепиться за другую ветку, потом за соседнюю и таким образом добрался до середины дерева. Во время последнего прыжка он сильно ударился плечом о ствол.

Возможно, все повторилось бы снова, карабинеры опять полезли бы на дерево, а он попытался бы найти убежище на другой ветке, и на третий или на четвертый раз все же упал бы. Но у него болело плечо, и так или иначе это не могло продолжаться до бесконечности. Было и еще кое-что, он рассказал мне об этом позже, когда мы с ним ждали результат рентгеновского снимка в Мандурии, куда его доставила скорая помощь. Когда я увидел, что он спускается, я не понял, в чем дело. Сначала я был в недоумении, затем почувствовал разочарование, потом рассердился, глядя, как Берн, вместо того чтобы остаться на посту, соскользнул по стволу оливы и впервые за несколько недель коснулся земли, прошел мимо изумленных карабинеров, не обращая на них ни малейшего внимания, и смешался с толпой обитателей лагеря. Да, вначале я не понял, но по решимости в его глазах почувствовал, что он вынашивает какой-то новый, далеко идущий замысел.

Дерево выкорчевали. Место, где была роща, оголилось. Наступила тишина. Данко подошел к Берну и обнял его за талию. Вдвоем они смотрели на то, что, возможно, было поражением, а может, и победой. Мы вместе поехали в Мандурию, в больницу; когда мы вернулись, у Берна рука была на перевязи, а в кармане – запас обезболивающего. Несколько дней мы раздумывали, куда перенести лагерь, но мы были напуганы и растеряны. Он держался со мной, как с едва знакомым человеком; то есть вполне дружелюбно, но так, словно это не я заботился о нем все то время, пока он был на дереве. Я чувствовал себя немного обиженным.

Берн решил на несколько дней уехать к другу в Таранто. Однако он пробыл там гораздо дольше, а когда вернулся в Орию, в лагерь, который у нас до сих пор не хватило духу свернуть, на это кладбище пней, с каждым днем все больше усыхавших и твердевших, то сообщил нам о следующей вырубке олив, которая намечалась в «Замке сарацинов». Сказал, что там роща величественных, тысячелетних деревьев и, как ему стало известно, на самом деле они никакие не зараженные. Потом добавил, что на этот раз все будет иначе.

Перед тем как продолжить действовать, он выбрал один пень, возможно остов того самого дерева, которое однажды было его домом, хотя сейчас их уже нельзя было отличить друг от друга. Он забрался на этот пень, чтобы стать выше. И сказал, что, пока он, бросив вызов карабинерам, сидел на оконечности ветки, над пустотой, ему стало ясно, что наше сопротивление должно выйти на другой уровень. Прежнего, мирного